Двенадцатый ребёнок в семье, родившийся в тесно прижатой к Воронежу Ямской слободе, с 14 лет работавший подёнщиком и помощником машиниста, а с 15 — литейщиком, в 20 написавший свою первую книгу под названием «Электрификация», создатель бессмертных повестей и романов: «Река Потудань», «Ювенильное море», «Мусорный ветер», «Чевенгур», «Котлован» и других, заразившийся туберкулёзом от умирающего после лагерей сына и приговорённый Сталиным к убийственному молчанию одним росчерком карандаша, содержавшего клеймящее слово «Сволочь», — Андрей Платонов, не человек и не писатель. Он – Вселенная. Он – космос языка и человек-язык… Человек создан из глины, а язык человеческий из крови и духа. Язык Платонова стал творцом его жизни. Творческий стиль поведения оказывал влияние на язык, язык – на стиль поведения. И связаны они были разительно, нерасторжимо. Проще говоря: как человек пишет, так он в жизни и поступает.
Платонов говорил языком своего народа. И поступал, как большая часть народа: вступил добровольцем в Красную Армию, участвовал в боях с конницей Шкуро, писал фронтовые корреспонденции, учился в Воронежском Политехе. Добровольно вступил в партию большевиков и добровольно из неё вышел. Отнюдь не воля к власти, а воля к новой жизни, которая вычерчивалась в сознании Платонова электрификацией, авиацией, всемирными письмами любви и другими футуристическими проектами – давали ему силу мыслить, дышать, существовать! Неповторимый всплеск Платоновской прозы, последовавшей за первой поэтической книгой «Голубая глубина», изданной в Краснодаре, в 21 году — исток этой воли. Лишь за один только 26 год – три гениальных повести: «Епифанские шлюзы», «Городок Градов», «Сокровенный человек»! И по своему языку – инженерно-мастеровому, железнодорожному, срединно-русскому – и по взглядам, близким к «Русскому космизму», и по манере поведения – Платонов всё решительней и всё естественней становился чем-то небывалым: становился советским юродивым… Отнюдь не затверженная роль гегемона революции, – как у многих пролетарских и непролетарских писателей, – а космос Византии и Руси проступали в его текстах, движениях, поступках. В тогдашнем обществе полемические и эстетические черты юродства жёстко подавлялись. Но именно юродство, или близкие к нему религиозно-философские модели поведения, во времена воинствующего атеизма и общественного безъязычия, часто становились спасительными для людей умственного труда. К тому же, великое и чистое косноязычие «Христа ради юродивого» было усилено футуристическими ожиданиями Андрея Платонова. Правда, мощный футуристический проект под названием «Новая Россия» на глазах Платонова превращался в нечто противоположное. Писатель мыслящий, по-народному философствующий, Платонов понимал: ожидания от проекта не сбылись. А ему самому суждена одна дорога: метлу в руки и подметай себе на здоровье, окурки «Казбека» и этикетки «Моссельпрома»! «Великий футуристический проект», тем временем, перемещался с просторов Родины – внутрь человека. Так же постепенно и мозговитый язык Платонова сталкиваясь с языком того времени претворял время в нечто осязаемое, способное двигать горы, усмирять моря. В прозе Платонова язык сам выстраивал ритмические ряды, образовывал идеи и мысли. Что же из всего этого произошло? А произошёл конфликт языка и времени. Была в 30-е годы опубликована повесть «Впрок», разгромленная Сталиным («тарабарский язык») и Фадеевым («литературный подкулачник»), а также рассказ «Усомнившийся Макар», который никак не мог освоить механику бюрократии. Таким «Усомнившимся Макаром» был сам Платонов. И подобное слияние человека и рассказа вовсе не было повествовательной маской, а было честью и достоинством, не сломленного литпартстроительством писателя. Именно язык, композиционно и ритмически согласовал философскую антропологию и действительность в повестях «Джан», «Песчаная учительница», в рассказах, «Такыр», «Фро», «Железная старуха», «Третий сын», он-то и вывел Платонова из теснин советской догматики на вселенский простор. Перелом в жизнь Платонова внесла работа фронтовым корреспондентом в годы Великой Отечественной войны. Как раз в те годы русская речь, вслед за ней и вся повествовательная среда, снова стали общенародными. Словно гигантская волна, смыла война дичайшие аббревиатуры, речевые ужимки лозунгов, дурной новояз, стала бесценным солдатско-гражданским языком. В рассказе «Одухотворенные люди» Платонов писал: «Нам трудно, у нас болит душа»… Так было тогда. Но так, зачастую, и теперь: человек наш рассеян иссушающими ветрами, разъят кризисами, напуган предстоящими мятежами и войнами, а футуристический проект «Новая Россия» пока всё ещё не осуществлён. Но что-то ведь осталось? Остались платоновские глубины языка, который содержит в себе всё: и саму жизнь, и возникшую из неё красоту литературы, поэзию локомотивов, городов, эфирных трактов, стойбищ, снов. «Ночной ветер медленно дул по ущелью, слышен был запах цветов, одинокая птица напевала где-то далеко в слепых горах, потом она умолкла; лишь река неслась и работала на камнях — всегда и вечно, во тьме и в свете…»
Чувствуете? Всегда и вечно! Во тьме и свете! Наперекор базисам и кризисам, наперекор демосу и социуму возникает событие повествования. И это событие у Платонова, куда значимей унылой событийности многих советских, да и нынешних повестей и рассказов! При этом нарушение литературных и грамматических норм вело Платонова к обретению истинно народного языка, идущего не от пустых лозунгов и канцелярских фраз, а от скрытых душевных движений и «сердечных смут». И хотя многие значимые произведения писателя были задержаны на полвека и опубликованы лишь в середине 80-х, душа и кровь его языка перетекли в русскую речь и русское сознание навсегда.
Литургическая проза Платонова — глубже Байкала и тесней атомного ядра. Платонов сделал строку рассказа, инструментом человеческого познания. Он конструктор, инженер и литейщик слова. Его жизнеделательные строки, вместили в себя одновременно и этос, и мелос русского языка. «Без меня народ не полный!», — написал в рассказе «Старый механик» Андрей Платонов. И это неоспоримо: мир без Платонова был бы совсем другим. В таком мире я бы жить не хотел.

Борис ЕВСЕЕВ