Освоение Бунинского наследия читателями и писателями продолжается. А в некоторых отношениях – лишь начинается. Бунин был плохо понят и недостаточно оценён в10-е годы ХХ века. «Возмутительная, насквозь лживая книга», – писал А. Яблоновский о «Деревне». «Утратил чувство художественного правдоподобия», – это Г. Полонский. «Струсил собственных этюдов и эскизов», – А. Амфитеатров. Бунина прочитали краем глаза в 60-е, и поверхностно-публицистически — в 90-е. И в первую очередь, слабо осмыслена, загадочная и непоказная метафизика Ивана Алексеевича. Метафизика – раздел философии, занимающийся первоначалами бытия. Обо всех метафизических свойствах прозы Бунина в анонсе говорить не стану. Скажу лишь об одном из проявлений этих свойств: о феноменальной прапамяти или о первопамяти… Про первопамять, как реальный способ преодоления оков пространства-времени, судят по-разному. Ясно одно: если память это осознание былого, то и приставка «пра», и часть сложного слова «перво» говорят о чём-то древнейшем, теряющимся за чертой времён.

В итоге, мы начинаем понимать: память – не просто припоминание, но и реальная материализация в человеке «былого» в виде нейронов и других мельчайших частиц. Прапамять и память у Бунина — категории плотско-духовные. Именно первопамять сделала «Жизнь Арсеньева», «Преображение», «Тёмные аллеи», «Митину любовь», «Солнечный удар» и другие произведения – бессмертными. Первопамять ощущают в себе многие, но чаще она так и остаётся тайной за семью печатями. Бунин всегда хотел писать о неизреченном: «Хочется передать необыкновенно простое и в то же время необыкновенно сложное, то глубокое, чудесное, невыразимое, что есть в жизни и во мне самом и о чём никогда не пишут, как следует в книгах». Но он вовсе не желал разглагольствовать на метафизические темы! Сладко терзаемый возможностями собственного зрения и слуха Бунин хотел запредельно-простой, рельефно осязаемой прозы.

И создал её. Причём помогло ему не просто острое зрение, а прямое ви́дение нашего мира! А ведь именно прямое, то есть, неискажённое поверхностным умом ви́дение вещей и явлений, — знаменитый нейрофизиолог Бехтерева полагала выходом из тупиков человечества. Взглянув на мир бунинскими глазами, мы можем видеть, слышать, осязать: «… И горний ангелов полёт, И гад морских подводный ход, И дольней лозы прозябанье…» Бунин считал: он новей Джойса и Пруста. Здесь можно с уверенностью добавить: и множества более поздних писателей, утонувших в «похоти поисков», обманувших себя жалким нашариванием дурно понятого стандарта новизны. Просто бунинские новации, в том числе и его художественная меафизика, — не были бесстыдно выпячены, не свисали грязными носовыми платками и прочим тряпьём из карманов «широких штанин». Поэтическая метафизика Ивана Бунина постепенно обретала плоть. А скрытые в простоте прозы религиозно-философкие мотивы только усиливали воздействие, благодаря выпуклости метафор и небывалой точности слов.

Бунин словно бы вступал в диалог с русской философской школой, которая утверждала: «религия невозможна без человека, без его субъективного, личного религиозного опыта». Здесь бунинская чувственность перерастала в религиозное чувство, но не «воспаряла» над миром, а ощущалась писателем как высший дар и жизненный путь. В его текстах мы видим парадоксы гениальности, а не унылую логику развития, в которой всегда есть предсказуемость и тупая «конечность». «Прекращаемость» бытия Бунин преодолевал овеществлением понятий и слов. При этом, именно в конце жизни писатель стал умещать весь белый свет в новеллистическом случае, а роман — в небольшом рассказе. Для изображения жизни героя или героини (как это произошло в рассказе «Холодная осень») ему порой хватало трёх сотен строк! Неотступно-русский, не отцеженный чистоплюями, не хлорированный идеологами всех мастей бунинский язык до сих пор напитывает нас своей скрыто-таинственной жизнью. Не желая питаться «консервами» ХIХ века — пищей многих эмигрант-писателей, но не имея выхода к современному русскому языку (пусть и обезображенному советским сленгом) он заменил языковую свежесть – свежестью вновь учуянного духа форм… Литературных последователей Ивана Алексеевича иногда называли «бунинским крепостным балетом». Писатели с этим подлым ярлыком как-нибудь разберутся. Что же до истинных поклонников и не эпигонистых продолжателей Бунина, то я бы назвал их высшим сословием российских читателей и писателей. А это уже не крепостной балет. Это – царская ложа!
Борис ЕВСЕЕВ